свеча. – Но если вы хотите знать мое мнение, я вам скажу. Я не думаю, что Торшин – мафиози. Он вообще никогда не брал взяток и этим, видимо, обрел немало недоброжелателей в кругах российской власти. Против него даже было организовано несколько кампаний черного пиара, когда его и меня обвиняли в том, что мы – ваши агенты, а потому лоббируем оружейные изменения в российском законе. Такая вот ирония судьбы, – подытожила я и, снова увидев непонимание последней фразы, ударилась в рассказ об известном новогоднем фильме Эльдара Рязанова.

Есть только миг…

Когда вечером после допроса меня вернули в камеру, сил совсем не осталось. Я свернулась в комочек на кровати и просто слушала тишину, обдумывая произошедшее за день. Вдруг где-то в глубине тюремных коридоров послышалось красивое сильное афроамериканское пение. Я прислушалась. Это, кажется, был госпел. Жанр госпела развился в 1930-е годы в афроамериканской церковной среде. Основоположником жанра считается Чарльз Тиндли (около 1859–1933), методистский священник, писавший тексты и мелодии к ним. Эти песни отличаются живостью, в них иногда используются танцевальные ритмы, спонтанные реплики, импровизация. Королевой жанра заслуженно считается Махалия Джексон, которая перенесла госпел из церквей Чикаго на всемирное обозрение.

Голос все набирал силу. Я закрыла глаза, без остатка отдавшись красивой мелодии. Эта песня напомнила о моей первой ночи в вашингтонском обезьяннике. «Интересно, как там сейчас моя первая афроамериканская подруга Пейдж, – подумала я. – Надеюсь, Джонни все-таки не ушел к этой пигалице». Я про себя улыбнулась и погрузилась в сон.

Следующим утром я решила тоже попробовать петь. Песен я знала миллион, будучи очень музыкальным ребенком. Мама, когда ей надо было ненадолго оставить меня, трехлетнего карапуза, одну, включала телевизор на каком-нибудь концерте звезд советской эстрады. Она знала, что я буду часами сидеть возле экрана, мерно раскачиваясь из стороны в сторону, загипнотизированная волшебной мелодией.

«Хм, – подумала я. – А не попробовать ли мне вернуться в детство?»

Тем же вечером я решила исполнить что-нибудь из прошлого. Бетонные стены создавали прекрасную акустику. Я закрыла глаза и представила, что вот я на сцене, холодные мурашки волнения пробежали по спине. Вот в руках я сжимаю холодный микрофон с металлической сеточкой набалдашника сверху.

«Что бы мне такое спеть? Ага! – вспомнила я известную песню „Есть только миг“ из кинофильма „Земля Санникова“». – Как раз в тему: «Призрачно все в этом мире бушующем, есть только миг, за него и держись. Есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется жизнь».

Я сначала робко и тихо затянула до боли знакомую мелодию. Через несколько минут в голове одна за одной стали всплывать родные известные композиции. Надзиратели, наверное, подумали, что я вконец свихнулась, но мне было совершенно все равно, я все пела и пела, представляя себя то в походе у трескучего костра, то в концертном зале Государственного Кремлевского дворца.

Спецсвязь,

или Трудности перевода

– Мария, каким спецоборудованием вы пользовались для общения с господином Торшиным? – начал очередной допрос Кевин, когда все присутствующие были в сборе и стенографистка Анна раскрыла свой ноутбук, чтобы запечатлеть в истории каждое слово, сказанное мною в рамках беседы.

Этот вопрос меня очень удивил. Никаких знаний о спецоборудовании у меня не было, что уж говорить об использовании оного.

– Что вы имеете в виду, Кевин? – удивилась я.

– Ага, вот тут, смотрите, Торшин пишет вам, что недоволен работой спецоборудования, которое вы используете для связи. – сказал Кевин и протянул мне лист с распечаткой моих сообщений с Торшиным в Твиттере.

На листе действительно было написано: «Ah, this equipment drives me crazy!».

Что в дословном переводе на русский язык означает: «Ах, это оборудование сводит меня с ума!».

– Кевин, а я могу увидеть текст этого сообщения в оригинале, на русском языке, пожалуйста? – попросила я.

Кевин кивнул и из толстой желтой папки вынул другой лист бумаги с оригиналом этой переписки на русском языке. Я уже, впрочем, догадалась, о чем идет речь. На листе красовалась фраза: «Ох, уж эта техника» применительно к прерывающейся регулярно связи с Интернетом, когда автомобиль Торшина въезжал в московский тоннель, где, как известно, такие перебои – не редкость.

Я пояснила, что имеется в виду в данном сообщении, и посетовала на непрофессионализм переводчиков Федерального бюро расследований.

– Что ж, допустим, – нехотя согласился Кевин. – Звучит убедительно. Но это не единственное упоминание попыток скрыть содержание ваших с Торшиным бесед. Посмотрите тогда вот это.

Из той же папки Кевин достал и протянул мне другой листок, где Торшин предлагал созвониться через мессенджер Вотсап.

– Зачем вам такие методы связи? – не унимался Кевин. – Вы обсуждали что-то секретное. Признавайтесь.

– Не в чем мне признаваться, Кевин, – парировала я. – У нас все в России давно используют Вотсап, потому что звонки через Интернет – бесплатные, а по обычному телефону это обойдется в копеечку. Я и с родителями, как вы, верно, заметили, читая содержимое моих телефонов, общаюсь таким же образом каждый день. Общалась, – поникшим голосом поправила себя я.

Такой знакомый гамбит

– Мария, ты спишь? – услышала я однажды вечером тихий голос Лючии – одной из заключенных в отделении, пожилой женщины из Эквадора. И в моем окошке для подачи еды появились два любопытных карих глаза, окруженных глубокими морщинами старости и усталости.

– Нет, Лючия, – я отложила сторону наполовину проверенную «домашнюю работу» Чикиты из небрежно нацарапанных столбиков цифр – операций деления и умножения. Девушка явно делала успехи.

Я ловко спрыгнула с бетонной кровати и присела на корточки у окошка.

– Что случилось? – прошептала я.

– Слушай, сегодня офицер Диаз на дежурстве. Я договорилась, чтобы тебе не закрывали окошко для еды до отбоя. Ты – русская, а значит, умеешь в шахматы играть. Я давно мечтала научиться. Может… – неуверенно продолжила она, – если ты, конечно, не сильно занята, ты меня научишь?

– Ничего от вас не скроешь, – улыбнулась я. – Тащи доску. Конечно, научу.

Не прошло и пяти минут, как Лючия вернулась с картонным бело-черным полем и коробочкой пластиковых шахматных фигур. Наша «доска» как раз влезла в окошко для еды. Когда мы играли, Лючия видела только периодически высовывающуюся из окошка руку и слышала мой голос. Должна отдать ей должное – она схватывала на лету. Так наши занятия стали регулярными. Лючия приходила с работы в прачечной, быстро принимала душ и подсаживалась к моему окошку для очередного урока.

До начала занятий с Лючией я не прикасалась к шахматам вот уже больше семи лет, с того самого дня,